Казалось. Да, по-дурацки наивно казалось, что это будет легко. Легко и непринужденно за бокалом игристого наблюдать, как она потухает; как бесконечно прекрасно угасает яркая рыжина ее макушки на фоне нисходящего за темные разыгравшиеся воды моря солнца; как неизменно холодные пальчики ее, сжимаемые в ладони становятся неестественно болезненно худыми. В теории ее смерть была так прекрасна – сливаясь с разогретым летом душным воздухом, она никогда бы не потеряла своей былой детской привлекательности. И только очень мастеровитых художник сумел бы запечатлеть лики смеющийся смерти на ее лице. Смог бы их увидеть и понять, что с этой девчушкой все кончено, но скорбеть бы не смел. Ибо она все также первозданна, как сам мир. Без единого намека на фальшь…

Но стоило только взглянуть на то уродство, что появилось благодаря собственным навыкам; собственному плотоядному желанию обладать и азарту. Впалые ключицы, что едва еще позволяют грудной клетки вздыматься в мучительном хриплом вздохе. Черт, она не стала тем неуловим порывом ветра, каким должны была стать. Нет. Каждодневное доказательство его причастности к чему-то отвратительному, с чем он легкомысленно заигрался и что мог бы без труда исправить.

Только бы вытерпеть. Перестать ведется и плотно закрывать шторы, слыша на улице ее голос. Все еще тонкий пронзительный смех или возмущение нынешней погодой. Отстраниться настолько далеко, чтобы не сметь вернуть все на круги своя. Решительно переворачивая нормальное течение вселенной и его законы. Доверившись времени и пообещав судьбе свою жизнь самозабвенно легко. Уже испытав веревку, что перекинет через балки и чувствуя каждую секунду переплетение удавки, что саднит кожу. Но мирясь, что эта ноющая боль станет спутником даже в той тьме, что малюет для себя и своей любимой.

Она сама виновата. Повторяя на каждом круге, обрисовывая босыми ногами мягкий ворс ковра, взглядом приходясь по витиеватому рисунку и теряя самого себя там. В грядущем аду его желаний. Несчетное количество раз он мог отступить; мог позволить ей выскользнуть из своих рук и скрыться в безбрежной синеве чистого неба. Оставаясь воспоминанием, скребущем само существо. Изнутри. Не переставая. С глотком воздуха или пищей. Разъедая. Поглощая. Оборачивая в того самого волка, что забыл свою стаю и умеет только выть на луну; в этом вое пряча гнилые остатки своей былой любви. Но он лишь подливал обжигающий чай в ее чашку, когда впервые пожаловалась на плохое самочувствие; касался ладонью ее лба с угрюмо-озабоченным выражением лица.

Ей так просто врать. Так просто догонять ее у самого окончания подъездной дорожки и обнимать за плечи, выпрашивая прощальный поцелуй; прощальный взгляд; прощальное прощение. Чтобы просто вернуться домой и от боли клубком сворачиваться в ванной, вгрызаться зубами в собственные запястья, разъедая белоснежную эмаль собственной гнилой кровью. В оголтелой тишине еще бьющегося сердца. Пытаясь из всех сил злиться на нее за распутство; за десятки взглядов плотоядно следующих за ее худыми коленками; за точно такими же восхищенными и путающимися в бесконечном огне ее волос. Шлюха. Тварь. Что пойдет с каждым; что будет обнимать его бедра, пока он вторгается в ее тело истлевающим ядовитым оргазмом; смеясь над мальчишкой, что не позволяет себе прикоснуться, словно к какому-то божеству или тотему, воздвигнутому далекими предками.

И в этой тьме что окутывала подобно байховому одеялу, которое никогда не дарует своего тепла, он сжимал эту тонкую цепочку браслета с хорошо ограненным камнем. Камнем, что не мерцает на солнце, напротив, вбирает весь окружающий в себя, заставляя путаться в множестве отполированных граней, чтобы окончательно стать его заложником. Так странно, что даже ему нужен кто-то в своих объятиях, чтобы не чувствовать одиночество. И чем более уродлив, тем больше привлекает красота. Какая же это дурацкая аксиома.

— У меня для тебя есть подарок, — бессовестно улыбаясь шепчет на ухо, прижимая в танце плотнее к себе, будто это последней раз вот так; будто пытаясь заставить себя верить, что в действительно его; будто погружаю всех остальных с собственную иллюзию. И скользя по ее талии так по-собственнически развязно, наконец, разрешает и себе поверить в то, что она любит кого-то другого. Ближе, чтобы он тоже ревновал; ближе, чтобы ей было неловко, что позволяет себе быть с ним. Ища в ее глазах все то, что напридумывал, и даже находит. Стискивая край языка между зубами так сильно, что во рту появляется соленный привкус безумной привязанности к этой девчонке.

Едва дожидаясь того момента как стихнет музыка, он достает маленькую аккуратную коробку из заднего кармана брюк и протягивает ей. Нисколько не веря в ее искреннюю радость, хотя и улыбается беззаботно ей в ответ. Она тянет атласную тонкую ленту на себя, пока бантик не ускользает под переплетением узелков и вот… Просто молчит. Глядя внутрь, будто ожидала увидеть что-то другое, но быстро опоминается. Да, его пташка так же прекрасно умеет играть, как и он. Наверное, потому что они росли слишком близко и уже вряд ли можно четко различить повадки одного и другого. Секунда или две, прежде чем лицо ее озаряется улыбкой; прежде чем переходит с содержимого коробочки, на него, обнимая за плечи.

— Наденешь?

Скользя фалангой большого пальца по ее хрупкому тонкому запястью, не перестаешь удивляться, насколько она удивительна; не перестаешь удивляться, чем готов жертвовать, чтобы выцарапать ее из этого мира, застегивая замочек и оставляя поцелуй поверх, как еще одну печать. И только минуту спустя, кажется, делаешь вдох. Выйдя за порог и захлопнув за спиной шумное веселье, которому невдомек, что что-то произошло. Падает на колени и если бы за последние несколько дней хоть что-то ел, то, наверняка, бы рвало. Но внутри отдается только спазмом боли, которая заставляет руки трястись.

Прочь.

Бросаясь в постель встельку пьяным, не выпивая при этом не глотка алкоголя. Тревожно вскакивая каждые десять минут, порываясь вернуться и отобрать проклятье, которым одарил. Отговаривая себя, чтобы через десять минут вновь вбиваться в дверь, которая настежь открыта, и которая так бессовестно заперта для него теперь. На утро он спуститься вниз; на утро он сможет с прежней любовью и теплотой заглядывать в ее глаза; на утро он будет обнимать ее и, как и прежде, говорить всякий бред, на который она уже привыкла не закатывать глаза. Все будет так…

А сегодня… Он видел, как она проходила по ведущей к его дому дорожке. Даже не она, а бледный призрак из его кошмаров. Робко постучалась в дверь, и нисколько не удивилась тому, что он так стремительно отварил ее. Сегодня и вправду не пытаясь скрасить их обоюдного молчания пустыми речами. Ничем. Никакой любовью или привязанностью. Ведь там была только смерть. Такая близкая, родная, теплая, смешанная с соленным ветром, доносимым с побережья и сожалениями, что к ней невозможно быть готовым.

Шекспир писал уродливые сказки, которые только с виду служат добродетелем и лозунгом любви. Выпивая яд убиваешь не только себе… Неизвестно точно, кого в действительно им ты убиваешь больше. Как жаль.

Она качнулась, словно недружелюбный порыв ветра толкнул в спину и опала, едва он успел подхватить ее на руки, укладывая на свои колени у самого порога. Хотелось кричать, звать на помощь и молиться Мэрлину и всем известным богам о том, чтобы он исправил свершенную ошибку. Но он был нем. Всматриваясь в белизну кожи с тонкой темной окантовкой в том месте, где все еще находился его подарок, Шейн пытался найти в себе достаточно любви к ней, чтобы закончить план.

— Еще немного, — ведя пальцами ее щеке, словно след от несуществующих слез, — Еще совсем чуть-чуть… Ты же мне веришь, скажи, что ты мне веришь Адель. Как прежде, как и всегда, — тряся девушку за плечи, как хрупкую фарфоровую куклу, которою давно позабыли в массивных дубовых чемоданах. – Все будет хорошо…— прижимая к своему телу и путая в пальцах копну таких любимых рыжих волос.

— Хозяин… мне позвать…

— Пошел прочь, — направляя палочку на появившегося на ступеньках домовика…

Может в тот момент на место слишком влюбленного мальчишки, сжимающего в объятиях бездыханное тело девушки, пришел кто-то другой. Чужак, что стал отвратителен самому белому свету. Безжалостный хищник, которому издревле не было место на земле…